Научная конференция «Василий Кандинский: диалог искусств, диалог культур». Соколова - монография «Василий Кандинский. Эпоха Великой Духовности: Живопись. Личность» (издательство . Личность Книга Б.М. Соколова, подготовленная на основе архивных материалов и многолетних экспедиций, посвящена творческим поискам В.В. Борис Соколов «Василий Кандинский. Эпоха Великой Духовности. Соколов, Борис Васильевич. Василий Кандинский. Эпоха великой духовности. Азохен вэй, духовность! В очередном обзоре биографической литературы Валерий Шубинский рассказывает о современных жизнеописаниях русских художников. М.: Молодая гвардия, 2. Соколов Борис Михайлович - профессор, доктор искусствоведения сплав исторического стиля, личности создателей, литературной программы. 129-137;; “Контуры “ Эпохи Великой Духовности ” по литературным текстам В. Кандинского ” В.В. Кандинского 1900-1920-х годов ( живопись, поэзия, театр) ”.Соколов Борис Михайлович. Василий Кандинский: эпоха великой духовности: живопись, поэзия, театр, личность / Соколов Борис Михайлович.-. Москва: Буксмарт, 2016. Василий Кандинский. Показ реконструкции спектакля Желтый звук. Показ ведёт: Борис Соколов - профессор РГГУ, автор монографии «Василий Кандинский: Эпоха Великой Духовности. Личность» (М.: БуксМарт, 2016) и русской публикации альбома . Соколов Борис Михайлович - профессор, доктор искусствоведения. 129-137;; “Контуры “Эпохи Великой Духовности” по литературным текстам В. Кандинского”. Кандинского 1900-1920-х годов (живопись, поэзия, театр)” . Книгу представляет Фонкич Борис Львович Петухов Алексей Валерьевич. Эпоха Великой Духовности. Борис Соколов. Василий Кандинский. Эпоха великой духовности. М.: Бук. Смарт, 2. Ирина Девятьярова. Алексей Явленский. М.: Искусство XXI век, 2. Елена Кириллина, Григорий Стернин. Репин: Жизнь и творчество. М.: Эксмо, 2. 01. Эраст Кузнецов. Павел Федотов. М.: Молодая гвардия, 2. Аулади Мусаев. Петр Захаров из чеченцев. М.: Молодая гвардия, 2. Жизнь художника можно описывать по- разному. Есть (и это первое, что приходит в голову) два типа биографической книги: биография «жэзээловского» типа, где главное — текст, а репродукции ютятся на вклейках, и биография- альбом. Есть биография художественная и документальная. Написанная писателем и ученым- искусствоведом. Продвинутая по методике и кондовая, старомодная. Место издания говорит само за себя — это не альбом. Имя автора тоже — это не искусствовед, а писатель. Понятно, что в центре внимания здесь личность художника. На архивные открытия автор, кажется, не претендует. Его цель — разобраться в известном. Не «разоблачить миф», не противопоставить ему правду факта, а понять, как миф строится и рождается. В том числе на микроуровне.«Якобы идет он как- то по Москве, а тут — похороны, несут в гробу маленькую девочку, за гробом мать и двое старших детей. И тут Малевич понимает: да это же его жена, его дети, это хоронят его младшую дочь! И сам художник в стороне, у стены, как тень, бедный, голодный. Тема, тема- то какая для картины!” — восклицал Малевич в пересказе Клюна. Никакой третьей дочери от первого брака у Малевича не было. Причем смысл истории не в том, что Малевич — циник, а именно в самой его готовности выдумать эту трагедию, причем именно для наивного Клюна, который всерьез в нее поверил. Если весь авангард немножко цирк, то эта шутка Малевича — трюк высшей категории». Но — и это мне кажется большим достоинством книги Букши — человеческое нигде не отделяется у нее от общекультурного. Ожидать, что хороший прозаик увидит по- своему личности Малевича и Клюна, Шагала и Гершензона, Родченко и Ларионова и их взаимоотношения, в общем- то, естественно. А вот достаточно глубокое и внятное культурологическое мышление, вычленяющее главное, — это далеко не само собою подразумевается. И тем не менее. Это первый стиль, который сопротивляется зрителю. Импрессионизм мог шокировать академиков, но людям он нравился сразу и нравится сейчас. Кубизм не хочет нравиться. Он не льстит. Чтобы кубизм понравился, надо сделать шаг к пониманию, как Щукин. Кубизма почти нет в поп- культуре». Мне (позволю себе личную ноту) понравилось, как глубоко и тонко написаны две страницы об одном из собеседников Малевича в последнее десятилетие жизни — о Данииле Хармсе.«Потому что был Хармс и символистом, глубоким мистиком; он умел осмыслить то, что у Малевича происходило интуитивно и чем Малевич, в силу своего жизненного пути, не оперировал так свободно. Малевич, рискнем предположить, всегда немного стеснялся рассуждать о мистическом; может быть, он чувствовал себя в таких случаях дикарем, как с Матюшиным и Гершензоном, хотя его ободряло их благосклонное внимание, и с ними он пускался- таки в рассуждения об опыте неведомого. Хармс же с детства был там как дома. Где у Казимира были только смутные прозрения и попытки теоретизировать — там Хармс мог творить законченные символические системы, связывая уже существующее с собственными изобретениями». Я на эту коллизию — Малевич/Хармс — всегда смотрел с «хармсовской» стороны, и меня поражала та самоуверенность, с которой двадцатилетний писатель разговаривал с мэтром, и то, как обаяние Хармса подействовало на Малевича. Но вот оказывается, что у великого Казимира (с его двумя классами земледельческого училища) были свои комплексы, свои внутренние проблемы — в чем- то он ощущал превосходство юного чинаря. Вообще, по прочтении книги Букши остается открытым вопрос — что есть Малевич? Он, который долго шел по стопам раньше созревших сверстников (тех же Ларионова и Гончаровой), учился у них, чтобы затем всех затмить своим супрематизмом? Или все- таки мастер в более традиционном понимании? Ответа Букша не дает, но вопрос ее книга ставит. Что можно поставить в упрек удачной книге? Пожалуй, лишь одно — пренебрежение историко- бытовым (не историко- культурным) контекстом, что приводит иногда к торопливо- неточной интерпретации фактов. Ну вот про отца, Северина Малевича: «В документах его именовали . Так гимназию или университет? И где это должны были указывать? Или вот: «В 1. 90. Казимир женился. Это был первый поступок, совершенный им против воли родителей. Жену звали Казимира, Казимира Ивановна Зглейц, она была дочерью врача; семья — набожные католики, мать — красавица, дочери тоже. Ей было всего пятнадцать, регистрировали с шестнадцати лет — пришлось немного подождать». Регистрировали — это значит венчали? Жил невенчанным с пятнадцатилетней девицей из хорошей набожной семьи? Сказать, что это за гранью фола, — значит ничего не сказать. Само название ее немного смущает. На памяти моего поколения ореол некоторых слов неоднократно менялся. В 1. 98. 0- е интеллигентному человеку прилично и даже престижно было говорить о «духовности», в 1. Но речь идет и не о нашем времени, а о начале XX века. И слово «духовность» — из словаря самого художника/мыслителя/поэта.«Что представляет собой Великая Эпоха Духовности, требующая новых способностей восприятия и нового, пророческого искусства? Высказывания и живописные образы Кандинского рисуют ее как рай на земле, высшее развитие духовных способностей, объединение человечества и его жизнь в соответствии с моральными принципами. Постоянно употребляется слово «мессианство», в том числе в названиях глав («Мессианские мотивы в жизни и творчестве Кандинского 1. Сценические работы Кандинского и мессианский театр русского авангарда», «Поэзия В. В. Кандинского и ее мессианская программа»). Может быть, недостаток дистанции — главный порок книги Соколова. Однако внутренний парадокс творческой судьбы Кандинского в его книге виден хорошо. Великий художник был человеком символистского поколения, сверстником Вячеслава Иванова, современником Андрея Белого, Штайнера, Чурлениса. А вот по своему художественному языку он принадлежал следующей эпохе, эпохе авангарда. Но эта эпоха, хорошо чувствуя и принимая Кандинского- мастера, уже с недоумением воспринимала его идеи.«Раздраженные слова Родченко — . Большинство из них, в том числе супрематист Лисицкий, оспаривавший супрематизм Казимира Малевича, стремились поставить в центр художественного творчества мир конструктивных элементов, образующих инженерно и фактурно ясные системы. С этим связано их возмущение неясностью, . На «человеческом» аспекте жизни Кандинского Соколов едва останавливается. Читать такую книгу не так уж просто, но тот, кто устал от «духовности» и «мессианизма», может отдохнуть глазом на отличных репродукциях — перед нами дорогое издание альбомного типа. Такого же, альбомного, типа книга Девятьяровой о Явленском. Но написана она совершенно иначе — по старинке, добротно.«Прадед Александра Ивановича по отцовской линии, Иван Явленский, происходил из Рязанской губернии и принадлежал к лицам духовного звания. Прадед Яков Михайлович Хвостов был предводителем дворянства в Вышнем Волочке. Такими же респектабельными оказываются под пером биографа и все подробности жизни художника, включая даже брак втроем с Марианной Веревкиной и Еленой Незнамовой. Взаимоотношения с коллегами тоже складываются несколько однообразно- безоблачно: «Важную роль в жизни Явленского сыграла встреча с Полем Серюзье. Именно по контрасту с творчеством художника. А впрочем, ведь и тут все сложно. Маски и кресты позднего Явленского — результат долгой эволюции, в которой было место и традиционнейшему реализму, и импрессионизму, и фовизму. Можно и так сказать. Лишь иногда стиль Девятьяровой начинает несколько раздражать: когда натыкаешься на абсолютно бессодержательные фразы, которые могут содержаться в биографии любого художника. Художника вообще.«.. Таким образом в России был заложен прочный фундамент жизни Явленского, художника и человека, что позднее обеспечило его творческий расцвет». Или: «Постоянно недовольный собой, Явленский много и упорно работает». Но все- таки про Явленского можно писать (и читать) и так. По контрасту. Другое дело — его учитель Илья Ефимович Репин. Зачем в XXI веке писать о жизни и творчестве Репина? Чтобы найти советскому идолу параллели в мировой культуре — от Курбе и Мане до Менцеля и Либермана, от Матейко до Бастьен- Лепажа? Чтобы заново, из эпохи постмодерна осмыслить натуралистический проект передвижников? Чтобы полюбоваться колоритными деталями куоккальского вегетарианского быта? А вот как обозначают идею своей книги Стернин и Кириллова, почтенные советские еще специалисты: «Выражение . Это выражение действительно отражает основные принципы тона и стиля его творчества? И насколько глухим ко всему, кроме стереотипов, надо быть, чтобы про портрет Мусоргского, страшной, почти омерзительной выразительности которого не убил даже «замыленный глаз», писать: «Художник. В том- то и дело, что вместо ожидаемой «немеркнущей силы духа» нам бесстрашно предъявляют разлагающуюся заживо плоть. Впрочем, дело спасают хорошие репродукции самых разных репинских работ — от замечательных портретов до тошнотворной композиции «Какой простор!». Тем Репин и интересен, что в нем гальсовская мощь и смелость соединяются со среднеинтеллигентской пошлостью и плоскостью: иногда побеждает первое, иногда — второе. Даже одна работа Мане. Хотя сравнивать Репина Стернин и Кириллова предпочитают по шаблону — с Крамским. Отодвигаемся еще на поколение назад. Павел Федотов — художник объективно, может быть, и не великий, зависимый и от Хогарта, и от малых голландцев, и от русской литературы своего времени (Гоголя), но почему- то сегодня очень «живой», интересный, востребованный. Книга Эраста Кузнецова, как и книга Ксении Букши, написана «по- писательски».
|
